| |||
|
| Манифест |
|
(булла-парод)
Жизнь прекрасна только лишь потому, что она удивительна. На этом, покуда, ее прекрасные черты исчерпываются. Еще вчера мы внимали байкам о чудесах “развитого принципата”. Сегодня мы наблюдаем, как толпа бывших рабов, в одночасье ставших вольноотпущенниками, побивает каменьями трупы Цезаря и его присных, а заодно и бренные останки автора “Программы накормления пятисот миллионов голодных пятью хлебами”. В то же самое время другая толпа таких же вольноотпущенников рыдает в голос, оплакивая Императора, шлет проклятия на головы своих сорвавшихся с цепи товарищей и обращается к Сенату с мольбой вновь приладить к их шеям рабское ярмо. Чуть в стороне толпа бывших рабов-пафлагонцев дерется в кровь с толпой бывших рабов-ассирийцев. Причина побоища в том, что одни говорят по-пафлагонски, другие — по-ассирийски. Гримаса отвращения искажает наши благородные лица, когда из своих бойниц взираем мы на это непрекращающееся кишение протоплазмы, на эту бесконечную войну лягушек и мышей — М Ы, патриции духа, гордые и веселые рыцари Ордена КУРТУАЗНОГО МАНЬЕРИЗМА. Когда же вы опомнитесь, глупые рептилии?! Когда же вы, наконец, почувствуете себя людьми — высшим продуктом Вселенского Разума, — призванными вносить Любовь, Мир и Гармонию в неотстоявшийся хаос бытия? Над Третьим Римом занимается новая заря. Моисей не знал, какие пути ведут в землю обетованную, но если бы ее не было — он бы ее придумал. Мы не станем слишком пугаться, если нас уличат в поэтической лжи. Ибо только лжецы говорят правду. Старик Гомер безбожно врал, превращая драку грязных дикарей в великолепное ристалище рыцарей без страха и упрека, ристалище, где главным призом была красивейшая из жен подлунного мира. И однако же, вспомните, каким пышным цветом цвела постгомеровская Эллада — маленький, тесный, каменистый полуостров, чьи города показались бы нам крошечными поселками, — сколько ярчайших примеров благородства и мужества, самоотречения во имя любви и Родины дала она миру. Вспомните дам Греции, изваянных Скопасом и Праксителем, описанных Софоклом и Эврипидом, и наяву живших — Аспазию. Но как только эллины отвернулись от благородных мусических игр и отдали предпочтение политическим дрязгам, как только в Одеоне воцарился ничтожнейший из драматургов Аристофан со своими бездарными памфлетами, как боги, в свою очередь, отвернулись от некогда любимых ими Аттики и Пелопоннеса и обратили свои взоры на север, на Македонию, где под звон мечей и шелест свитков “Илиады” взрастал гений Александра Великого. Александр хотел единым ударом перерубить границы тогдашних жалких царств, как перерубил он Гордиев узел: в тиглевой чаше своей империи мечтал он слить народы мира в единую нацию. Увы, он не сумел довести задуманного до конца. Слишком рано поспешил он вскарабкаться на Олимп, объявив себя сыном Аммона-Зевса и приказав аонидам петь дифирамбы в свою честь. Боги не простили Александру его гордыни. Мы не будем на этих страницах делать конспекта истории человечества. Фактов совсем недавнего прошлого вполне достаточно, чтобы понять: всюду, где солдатские калиги наступали на горло музам, заставляя их вместо вдохновенной свободнорожденной лжи исторгать из себя угодливую, уродливую рабскую лесть, — всюду довольство и веселие граждан сменялось унынием и отощанием, на смену жизнелюбивым и жизнерадостным homo sapiens рождались и вырастали тупые и вялые жвачные животные, покорно кладущие головы под топор мясника. Лесть, ретуширование действительности, подтасовка фактов — это не есть ложь, как некогда заметил блистательный Уайльд. Но что такое реализм, как не та же лесть, как не те же дифирамбы действительности. Она, Действительность, глядится в зеркало Реализма и на лице ее расплывается безобразная улыбка Калибана. “Да, — ухмыляется Действительность, — я есть! И нет ничего кроме меня”. Уверенная в собственной исключительности, обращается она к Реализму: Свет мой, зеркальце! скажи, Да всю правду доложи. Я ль на свете всех милее, Всех румяней и белее? И Реализм не спешит ее разубеждать. Глупая, самодовольная старая кокотка! Как она бездарно заблуждается вместе со своим глупым плоским зеркальцем. Если бы действительность копировала самое себя, Дарвин не написал бы “Теории происхождения видов”. Ящер не стал бы археоптериксом, если бы не вообразил себя птицей. Не действительность, а мечта придумала полет. Да здравствует мечта! Да здравствует возвышающий обман! История напоминает нам провинциальную простушку, сошедшую с ума от блеска и великолепия большого света, которая среди шумного бала бесконечно повторяет одни и те же начальные па одного и того же архаичного танца. Нам скучно танцевать с ней! Мы обращаемся к миру частной жизни, полной чувственных наслаждений. Да здравствует парение духа, свивающееся в экстатической пляске с безумствами плоти! Достаточно лишь отогнуть край портьеры, и каждый из нас затрясется в сладком ознобе от мысли, что этот лучший из миров все так же прекрасен. О этот мир с его эгоистическими интересами, когда независимость может позволить себе описывать все то, что выбирает, а не то, к чему вынуждают! Стоит ли досаждать читателю своими жестокими наблюдениями над несовершенствами человеческого общежития? Спросите о том у читателя! Литература должна оставаться литературой. Нам предстоит вызволить из унизительного положения интеллектуальную аристократию, олимпийскую касту творцов, за которой потянется оглушенный средствами массовой информации ценитель изящного. Независимость духа, эстетизм, достоинство писателя, искусство ради искусства — все это изо дня в день попирают цивилизованные варвары всего мира. Писать для гостиных и салонов, видеть свои имена, вписанные в Готский альманах и Разрядные книги, обладать всем и сразу, ездить от “Яра” к “Максиму”, “чтобы заутра у Вери в долг осушить бутылки три”, покуролесить всласть и войти в моду, доказав свою принадлежность прошлому, настоящему и будущему. Такими мы предстанем перед вами, отраженные в волшебных зеркалах куртуазного маньеризма. Бросив беглый взгляд на историю отечественной словесности последних десятилетий, нельзя сказать, что она достигла высшей степени образованности, утонченности и эстетической значимости. От тех немногих стихотворцев и стихотвориц, что пытаются казаться себе и миру “рафинэ”, за версту разит кислыми щами, бараньим жиром и чесноком. Должно ли нам обвинять пылкую и ветреную молодежь в том, что при слове “поэзия” самые румяные и чистые лица покрываются аллергической сыпью, а на губах вскипает кровавая пена? Наши предшественники низвели поэзию до состояния плоской критики, которая притупляет и извращает поэтическое наслаждение. С превеликой охотой мы предадим эту псевдопоэзию забвению. Миссия поэта во все времена была одна: обворожить, очаровать и доставить удовольствие. Поэт интересен и славен тем, что непритворно любит голубое небо и вечнозеленые оливы, любуется видами полуденных стран и назначает свидания красивым женщинам под сенью романтических руин и буковых рощ; он заблуждается там, где другому все становится ясно с первого взгляда; словом, совершает то, до чего обывателю нет никакого дела, и ничего не выражает, кроме себя, приглашая окружающих насладиться наготою своего поэтического “я”. Приходится признать, что почти исчезла поэзия как изящная словесность. Мы утратили тот лукаво-простодушный, куртуазный способ выражения, когда слово поэта парит легче пуха. Мы забыли, что цель художества есть идеал, когда в лучшее время жизни сердце, не охлажденное опытом, открыто для прекрасного. Мы отвергли поэтические вольности, изменили минутной игре воображения и заплатили огромную цену за весьма ничтожный результат. В конце концов мы отвернулись от Женщины — единственного источника вдохновения, и что же — в отместку женщины отвернулись от нас. Нам ничего не остается, как возродить культ Прекрасной Дамы, даже если для этого придется принести в жертву все мужское население планеты. На одно из самых почетных мест нашего Пантеона будет поставлен Пушкин. Но сначала мы освободим его чресла от железного пояса стыдливости, нацепленного вульгарно-социологической критикой, мы сдерем с его плеч замызганную ризу пастыря обитателей покосившихся хаток, сотрем с его щек дешевую церковную позолоту, наляпанную опухшими от водки окололитературными мазилками, выдворенными из бурсы за хроническое скудоумие. И Пушкин предстанет перед нами в своем изначальном античном великолепии! Пушкин, юный резвящийся бог, чьи статуи должно воплощать лишь в нежном паросском мраморе. Приберегите ваши бронзу и чугун для тиранов и авторов занудных, полных заплесневелой морали сочинений! Да здравствует Пушкин, бог нашей поэзии, явившийся для того, чтобы артистическим письмом запечатлеть возвышенное, красивое и благоухающее и чтобы дать облики и профили утонченных существ и прекрасных вещей! Куртуазный маньеризм, если воспользоваться этим затейливым определением, не считает своим долгом описывать то, что низменно, отвратительно и ненавистно самой человеческой природе. Следует оговориться, что куртуазный маньеризм имеет лишь косвенное родство с сумрачным маньеризмом XVI века. При общности этимологии (maniera, manierismo) — диаметральная разница в подходе к предмету изображения. Может быть, во избежание путаницы, следовало бы назвать наше направление “ренессанс-рокайль”, ибо в нем находит отклик жизнеутверждающий пафос Возрождения и возрождается эпоха рококо с ее прихотливым гедонизмом, декоративной изысканностью интерьеров и бегством в мир пленительных иллюзий. Но термин “куртуазный маньеризм” уже прочно вошел в обиход столичных литературных салонов, и поэтому, с вашего благосклонного разрешения, в дальнейшем мы будем оперировать этим наименованием. Бесспорно, весьма многие наши поэты (если глубже вчитаться в их творения) — начиная с Кантемира и Державина в его лучшие времена — могли бы прослыть куртуазными маньеристами. Слава Богу, их имена не включены в проскрипционный список сюрреализма, что свидетельствует о наличии остатков здравого смысла в голове m-r Бретона. Сей занудный галл, путаясь в (pardon, mesdames) соплях своего инфантильного манифеста, все же не дерзнул посягнуть на завоевания русской литературы. Горький пример Наполеона, обломавшего зубы об отнюдь не пряничные башни Кремля, да послужит уроком всем французам и не только им. Не вторгаясь в области западно-европейской поэзии, мы возвещаем urbi et orbi: Жуковский — маньерист рейнских туманов и пригожих русских молодаек Батюшков — маньерист веселых аттических снов Денис Давыдов — маньерист испепеляющей страсти Вяземский — маньерист вялого волокитства и напускных разочарований Баратынский — маньерист рефлексии Языков — маньерист разгула Лермонтов — маньерист рыцарского постоянства Тютчев — маньерист кающейся греховности Аполлон Григорьев — маньерист мятущихся девственниц Алексей К. Толстой — наикуртуазнейший из маньеристов Некрасов — маньерист страдания Фет — маньерист созерцательной чувственности Бальмонт — маньерист в эвфонии Бунин — маньерист в шезлонге Блок — маньерист цыганщины и трактирных знакомств Кузмин — маньерист бесплотных воспарений Мандельштам — маньерист ореховых пирогов, в меру крепких напитков и прочих приятных мелочей Гумилев — маньерист в ботфортах Есенин — маньерист в персонификации растений и во многом другом Северянин — маньерист во всем И т. д. Нетрудно заметить, что поэт давно уже стал редкой птицей. Когда жизнь отторгает искусство, возникает та пустыня, о которой нас пророчески предупреждали древние. Искусство, заключенное в панцирь реализма, калечит людей в гораздо большей степени, нежели об этом можно догадываться. Естественно, нас обвинят во всех грехах искусства для искусства. Но мы, как пристало благовоспитанным отпрыскам старинных фамилий, с улыбкой отвернемся от изрыгающих яд и злобу безобразных пастей и продолжим прерванный разговор о египетских фресках. Прости их. Господи наш Феб, ибо не ведают в слепоте своей, что творят. Наверное, можно понять “ярость Калибана, не находящего в зеркале своего отражения”. Но не лучше ли заковать его в цепи и больше никогда к зеркалу не подпускать? Нам выпал жребий родиться в самом сердце великой битвы, в самом сердце величайшей из литератур. Прийти в согласие со своим временем — это одним ударом рассчитаться со страстями и роковыми восторгами бесплодного периода последних полуста лет. Мы создадим новую иерархию ценностей, которая выразит неутоленную жажду человека к совершенству. Будем же достойны звания Homo Consummatus — Человека Совершенного. Отныне и навсегда мы объявляем вам свою волю: Да здравствует голубая гостиная, в которой можно поболтать с очаровательной виконтессой и перекинуться острым словцом с образованным адвокатом Изящество, благородство, маньеризм — вот что составляет арсенал нашего несгибаемого духа Светлая игристая струя музыки Мендельсона гораздо приятнее пивных вагнеровских паров, пробуждающих в нас низменные инстинкты и желания Луше пить баденские и карлсбадские воды, чем умащать глотку прокисшим фалерном Нет ничего приятнее ужина в тесной компании в полумраке искусственного грота. Без застольных bons most не бывает шедевров. Развлекаясь — творить, уяснив раз и навсегда, что мы живем уже в вечности Искусство прекраснее жизни, так пусть оно говорит о прекрасном Стремление к красоте и гармонии является одной из важнейших черт человеческого существа и более того — наивысшей из добродетелей Кончается эра варварства, когда, радуясь за человека, мы сожалеем о поэте, — на наших глазах возрождается мир утонченных чувств и безупречных манер Все великие истины очевидны, но не все очевидные истины имеют право называться великими — сделаем поэзию великой в своей благородной очевидности Уединенная беседка XVIII века стоит гораздо большего внимания, чем национальный доход, уже потому только, что она поэтична II) Грациозный реверанс выразительнее крепкого товарищеского |
| Познакомься с народом |
| Почитайте новые анекдотцы |
| Другой мой сайт |
| Союз НБП и ОКМ - нерушим! |
| Напишите мне |
Сайт создан в системе uCoz